«Борьба за чтение обречена». Галина Юзефович

«Мастер и Маргарита»: «Кароши люблю, плохой — нет». Помните, эта сцена, где этот персонаж приходит в Торгсин, изображая из себя иностранца? Вот и мы так же.

Это значит — небанальные, неплоские, неглупые, хорошо написанные, с обаятельными героями, с хорошими историями. У него запросы общечеловечески стандартные, другое дело, что русская литература не всегда может им соответствовать. Она очень компактная, непропорциональная размеру страны и уровню запросов. Страна большая, а литература маленькая — современная, по крайней мере. Даже классическая литература наша очень великая, но не очень большая: если мы начнем перечислять великих, ну или просто важных английских писателей XIX века, мы устанем. А чтобы пересчитать русских за тот же период, нам хватит пальцев двух рук и одной ноги.

Но вернемся все же к вашему вопросу (простите, тема размера русской литературы для меня больная, все время норовлю об этом поговорить). Помощь в осмыслении и переживании травм как коллективных, так и персональных — важное свойство литературы как искусства.

Никто не хочет читать книги про то, как у хороших людей все в жизни было хорошо, как они жили сто лет и умерли в один день с любимыми. Литература растет из драмы, конфликта, травмы, и ими же питается. Поэтому и в нашей маленькой литературе, и в любой другой всегда присутствует большой процент книг, которые так или иначе с этим работают.

В нашей стране есть некоторая специфика, связанная с коллективной травмой. Такая же особенность, кстати, есть в литературе израильской и вообще еврейской в широком смысле слова. Так же, как и наш, еврейский народ пережил большую глобальную травму в течение XX века. Ему (а вместе с тем его литературе), что называется, есть о чем поговорить. Русской литературе — тоже.

У всех нас есть глобальная травма, происходившая с нами как с общностью, как с народом, на протяжении последних 100 лет — Революция, Гражданская война, репрессии, Великая Отечественная война, застой, лихие 90-е… Это все бесконечно осмысляется, переживается заново, проговаривается. И едва ли этого можно (и нужно) избегать.

Но мне кажется, что этот вектор проживания, проговаривания сейчас немного смещается от травмы коллективной в сторону травмы персональной, индивидуальной, человеческой, которая есть, в общем, у каждого. Этим сейчас в большей степени занята вся мировая литература, и русская литература тоже начинает этим интересоваться.

Это маятниковое явление, я не уверена, что травму можно как-то так проговорить, что про нее не захочется поговорить еще немного. Когда-то для нас важнее коллективное переживание, когда-то —